Хозяин Фуникулера

Mихаил Ландер, капитан дальнего плавания

Одесситы «бывшими» не бывают. Этот лозунг КГБ украл у нас. И сейчас я, одессит, живущий в Mайами, постараюсь это вам доказать.

Иногда из детской памяти выплывают такие далекие страницы, что диву даешься, как они сохранились и были ли они вообще. И вдруг, до мельчайших подробностей, оживают родные лица, краски, детали из давно ушедшего времени, да так отчетливо, будто это было вчера. Как назвать такое явление не знаю. Ведь даже самые тяжелые страницы жизни — война — не по наслышке, а у прямого участника этих событий, не высвечиваются так ярко, как отдельные эпизоды детства.

История, о которой хочу рассказать, связана с Приморским бульваром, который, впрочем, на моей памяти переименовывали несколько раз.

В те далекие годы, когда я был школяром, в младших классах нередко уроки истории проводились в музеях. Однажды, наш классный руководитель, Адель Абрамовна, пообещала провести такой урок, показав нам одно из чудес Одессы — Бульварную лестницу, или как ее называли одесситы, — Потемкинскую.

Школа, в которой я учился, находилась на Полицейской улице (если хотите по-новому, — Розы Люксембург) между Екатериненской и Ришельевской. И поэтому район бульвара хоть и был недалеко, но нами, малышами, посещался довольно редко. И вот тогда из уст нашей учительницы я узнал интересную историю о лестнице в 192 ступени. Оказывается, если стать рядом с памятником Дюку, все маршевые пролеты сливаются в один длинный пролет, а если, наоборот, смотреть снизу, то маршевых площадок вообще не видно, а одни сплошные ступени, ведущие к подножию Дюка.

Лестница была настолько популярна у туристов, что многочисленные фотографы и «рисовальщики» имели здесь стабильную клиентуру. «Мадам! Такого лица еще наша лестница не видела!». «Молодой человек! Запечатлейтесь с Дюком за полцены, — с него я денег не беру». Популярности лестницы во многом способствовал и проходивший вдоль нее не менее знаменитый фуникулер. Рядом с лестницей, по ее склону, двигались навстречу друг другу два трамвайчика на стальном тросе, по-одесски его называли «канатка». Фуникулер служил одесситам верой и правдой много лет, пока одному руководящему умнику он не показался «морально устаревшим». Впрочем, это уже другая история.

Итак, после рассказа о Бульварной лестнице нас повели к фуникулеру. Мы увидели два замечательных трамвайчика, окрашенные в яркие красный и зеленый цвета. Впереди каждого из них выступала открытая площадка с тормозным устройством. К нам вышел высокий черноусый человек в спецовке. Историю фуникулера, он рассказывал с ярко выраженным одесским акцентом, мешая русскую и украинскую речь. Мы узнали, что канатную дорогу Николаевского бульвара строило русско-бельгийское общество, что трамвайчики двигаются на одном тросе по принципу противовеса и потребляют минимальное количество электричества. Они безопасны и дешевы. «А зараз, диты, заходите у трамвайчик, и семечки не лузгать!» — завершил свой монолог усатый дядька.

Звали его Матвей Андрианович. Прошло немного времени, и я познакомился с ним поближе. Как-то после посещения дневного спектакля в театре оперы и балета, мы, десятилетние пацаны, пошли прогуляться и навестили «дядю Матвея». Он нас узнал. Вытирая тряпкой замасленные руки, поздоровался с каждым, на запястье у него я увидел синий татуированный якорь. «Ну, хлопцы, заходьтэ. Покажу свое хозяйство». Мы, тройка одноклассников, прошли через дверь кассы и очутились в маленьком зале с огромной лебедкой, на стенах много рубильников с ярко начищенными медными планками и цветными лампами. В углу небольшой столик и над ним иконка Николая угодника, — покровителя моряков. На столике стоял огромный телефон с ручкой для связи с нижней станцией на Приморской улице. Пахло горячим маслом, всюду идеальная чистота. Был конец апреля, стояла ранняя одесская весна. Город готовился к Первому мая. С этого же дня после зимней спячки и до восьмого ноября начинал работать фуникулер — с шести утра до десяти вечера ежедневно. В этот день я впервые близко познакомился с дядей Мотей, как по-одесски его все называли.

Матвей Андрианович служил в молодые годы электриком на броненосце «Потемкин» и когда его интернировали в румынском порту Констанца, бежал через границу в Одессу. Здесь моряка долго таскали по всяким комиссиям за участие в мятеже, хотя себя он виновным не считал, каждый раз объясняя, что бунт затеяли «москали тай ныжни чины». Я, помня из учебников историю восстания, спросил: «А как же червивое мясо для матросов?» Глаза его впились в меня, как буравчики: «Послухай, сынку. На российском флоте харчування було гордостью. Кормили всех одинаково, был один камбуз для всех, только офицеры ели на серебре, а мы сами разливали из бачков. Брехня это все. Як могут живы черви плавать у кипятке? Их же подкинули. А пострадали невинные».

Почитатель флотской дисциплины, дядя Мотя держал свое трамвайное хозяйство, как на корабле. А какой он был знаток бульвара и прилегающих к нему улиц! Это от него я узнал историю помещений под бульваром, о том, что в Воронцовском переулке находились конюшни конных городовых, а теперь там, в этих же помещениях, живут люди.

Кассиром и уборщицей «канатки» работала веснушчатая, звонкоголосая тетя Зина — то ли жена, то ли сожительница Матвея Андриановича. Она ударяла в колокол, позже замененный на электрозвонок, и объявляла: «Граждане! Обилечивайтесь, дитятей держите при себе». Весь фуникулер обслуживали они вдвоем. В межсезонье чистили, красили, мыли, цементировали старые ступеньки. Дядя Мотя был верующим, но церковь посещал исправно только в межсезонье, в сезон времени не было, он полностью отдавал себя «канатке». Жили они в Воронцовском переулке и поэтому посещали Преображенский собор. Однажды дядя Mотя спросил меня: «Ты в церкви был когда-нибудь?» — «Нет», — ответил я. «А в синагоге?» — «Был однажды, с бабушкой. Но она недавно умерла, а родители в синагогу не ходят». — «Как это так, — удивился дядя Мотя, — что ж они тебя без бога воспитывают? Грех это, — и перекрестился. — Хочешь, я тебя в собор поведу? Бог един, независимо от храма». Kак-то в воскресное утром пошел я с Матвеем и Зиной в Преображенский собор. Зайдя на площадь, они перекрестились и поклонились в сторону собора. Подойдя к входу, дядя Мотя шепнул: «Шапчонку-то сними». Я снял фуражку. Купили тонкие длинные свечи. «Бабку-то как звали?» — спросил дядя Мотя. «Бася», -ответил я. «Зажги свечку и поставь в гнездо. За иудейку Басю», — произнес он и перекрестился. Потом он еще кого-то поминал, а я, вертя головой, осматривал богатое убранство собора. Надышавшись запахов горячего воска и ладана, мы вышли из собора и подошли к памятнику графу Воронцову. «Великий был человек, — сказал дядя Мотя, — это он сделал Одессу прекрасной и великой». «А нам в школе говорили, что он издевался над великим Пушкиным и был эксплуататором», — сказал я. «Да шо воны знають, твои вчителя. Воронцов его приголубил, а он, паскудник, до его жынки приставал, да и не тильки за нэю, письменник засраный», — возмутился дядя Матвей. «Мотя, прикуси язык, — попросила Зина. — Накличешь на свою голову беду». «Правда всегда свята, никто ее не сотрет», — говорил дядя Матвей.

После собора под мелким осенним дождем пришел я к ним в дом. Дядя Мотя выпил стакан водки, Зина — стопочку домашней наливки, мне налили крепкого ароматного чаю. Мотя смачно хрустел квашенной капустой. Небольшая комната с кухонькой выходила на общую веранду — типичное одесское жилье. Поразило меня обилие старинных книг и энциклопедия «Брокгауза и Эфрона». Десяток годовых изданий дореволюционного журнала «Огонек», переплетенных настоящей кожей, могли быть гордостью любой библиотеки. На стене висело несколько лубочных картин и большая литография броненосца «Потемкин», а под ней фото Матвея Андриановича в матросской форме с лихо закрученными усами и двумя георгиевскими крестами. В углу под иконой горела лампадка. Был дядя Мотя мастером на все руки, а потому нарасхват у соседей. Я спросил его о фильме «Броненосец Потемкин». «Брехня это все, — сказал дядя Мотя — ниякого розстрила на леснице не було, и казаков на ней тэж не було, — вот тебе крест, брешут як щеня».

Домой я пошел, унося на руках в холщовом мешочке сборник «Огоньков», кажется, за 1910 год, доверенный мне почитать. Ах, какой он был интересный! Там были рассказы Чарской о добре и зле, и раздел «Отчего и почему», и история России с чудесными иллюстрациями. Дома отец, увидев этот сборник, сказал, что цены ему нет. И добавил тише: «Но еще большая цена ему будет, если станешь читать для себя, не рассказывая другим Николая угодника

Удивительнее всего, что после войны моя теща поселилась в Воронцовском переулке на втором этаже прямо над квартирой Матвея и Зины, и я стал их частым гостем. Но это было потом.

В средине июня 1936 года Одесса проснулась от ночных взрывов. Оказывается, взрывали Преображенский собор. Взрывали его несколько ночей, таким мощным оказалось здание собора. Соборную площадь, оцепили войсками НКВД, никого к зданию не пропускали. Толпы верующих стояли на коленях и молились, многие одесситы плакали. Говорили, что останки четы Воронцовых, покоившихся в соборе, выкинули в мусорную яму и могилы ограбили. Потом говорили, что останки подобрали монахи и перезахоронили. Через несколько дней я пошел на бульвар повидать дядю Мотю. Он сидел в своей подсобке и плакал. «Басурманы проклятые, цэ ж скоты, ироды — такой божий храм зничтожить, таку гордость города — креста на них нет», — голосил дядя Мотя. Он развязал какой-то мешок и вынул из него три красноватых кирпича. «Вот на память сберег», — сказал он. Ночью Матвей вырубил в цементной стенке за лебедкой нишу и вмуровал туда два кирпича. Один из кирпичей он принес домой и замуровал в стенке, выбив на нем зубилом крест. Однажды я пришел к «канатке» и увидел за кассой другую женщину, а в лебедочной — рыжего мужчину. «А ну, геть отсюдова!» — заорал он. Предчувствуя что-то недоброе, я помчался в Воронцовский переулок. Дверь открыла мне зареванная Зина. «Замели моего Мотеньку, вчера ночью забрали супостаты, — сквозь слезы говорила она. — За язык его поганный. Я ж предупреждала его. Не ходи ты сюда больше, сынку. Не кликай на себя беду». Она поцеловала меня, обмочив слезами. «А книжку?» — спросил я, показав на принесенный «Огонек». «Оставь себе на добрую память», — сказала Зина и перекрестила меня.

Наступил 1938 год и по ночам из нашего двора стали исчезать соседи — немцы, итальянцы, греки, болгары, предки которых поселились в Одессе более сотни лет назад. Город, не знавший со дня своего рождения национальной розни, притих. Вспомнились слова дяди Моти: «Бог един для всех, но наказывает по-разному».

Выпустили дядю Мотю перед самым началом войны. В один из редких увольнительных дней из морской спецшколы пошел я к «канатке» и у входа увидел знакомую фигуру, вытирающую тряпкой руки. Я крикнул: «Дядя Мотя!» Он долго смотрел на меня, не узнавая в курсантской морской форме. «О цэ да, сынку, молодчина. Жизнь продовжуеться». Предо мной стоял седой человек с седыми усами и без передних зубов. «А Зинка в больнице, скоро выпишут, сердце подвело, цэ моя вина. Четыре года по тюрьмам трималы, но Бог спас, я ж никому зла нэ зробив. Это мне Бог за память о храме». Он дотронулся до замурованных кирпичей и перекрестился.

Прошли годы, пронеслось военное лихолетье, освободили Одессу и в апреле 1944 я снова увидел на своем посту дядю Мотю. Зина, подоткнув подол юбки, мыла входные ступени. Фуникулер готовился к Первому мая.

«Вот цэ байдуже, сынку! Не зря я тебя в храм водил», — обнимал он меня, трогая пальцем медали на кителе. Зина расплакалась. Я отдал им флягу со спиртом, пару банок тушенки и пачку сахара. «Ни-ни, сынку, не можно, сердцем болею», — сказал Матвей, возвращая мне флягу. Уже потом я узнал, что во время оккупации дядя Мотя попрятал в тайниках части механизма фуникулера и «канатку» не смогли наладить, за что его таскали в румынскую сигуранцу и били. Спасла его политическая отсидка перед войной. А в 1948 году моя теща переехала по обмену в Воронцовский переулок в двухкомнатную квартиру на втором этаже с удобствами во дворе. Умелые руки дяди Моти провели водопровод и отгородили маленькую кухоньку. Так мы оказались над квартирой дяди Моти. Он уже не работал, часто болел, распродал всю свою библиотеку. Зина подрабатывала уборкой квартир, стиркой белья. Однажды придя из очередного рейса, я увидел всех жильцов во дворе и гроб с телом дяди Моти. В сложенных руках горела свеча. Моросил мелкий осенний дождь, а над гробом люди в руках, как палатку, держали кусок брезента. Рядом на табуретке сидела в черном платке, но без единой слезинки Зина. Веснушки ее лица куда-то пропали. «О, сынку, поспив попрощатыся», — сказала она. Подошла полуторка и гроб с несколькими венками и букетиками увезли хоронить на родину Mатвея в деревню Крыжановку, туда же, где лежали его родители, искалеченные и раскулаченные из-за двух коров. Соседи вынесли пару столов, поставили, кто что мог и помянули дядю Мотю.

Через пару дней вернулась Зина, собрала свой нехитрый скарб, попрощалась со всеми и уехала в деревню. А в квартиру дяди Моти вселили какого-то инвалида войны.

Вот и весь рассказ о моем старшем друге хозяине одесского фуникулера Mатвее Андриановиче Kрыжановском. Прошли годы. Я сменил свой порт приписки, поселившись на другом берегу океана, но в Одессу наезжаю регулярно. И вот в один из таких приездов в родной город, мне подарили книгу графа М.С.Воронцова «Записки губернатора». И в ней подтвердилось то, о чем рассказывал мне дядя Мотя. Но как он мог узнать, ведь тогда еще эти записки не печатали! Цитирую: «Будущему развитию края способствовало и население, полное усердия и желания трудиться. По населению край был весьма пестрым, особо отличалась от других городов Одесса. Казалось, весь мир соединился в ней. Греки, русские, итальянцы, французы, евреи, армяне, малороссы, немцы и молдаване населяли ее. И каждый народ изрядно работал, прилепившись уже навсегда к этому городу. И все они, смешиваясь, образовали новый народ — «одессаны». Ни одна нация не может быть главенствующей. Месье Пушкин был изгнан из Одессы не токмо как бабник, но и за оскорбление ювелира-еврея». Конец цитаты. Так вот оказывается откуда в Одессе корни свободы и независимости!

А что касается фуникулера, то его заменили на никогда не работающий эскалатор, который горожане назвали «Памятник одесскому фуникулеру». Не знаю, правда ли, но говорят, что снова проектируют фуникулер. А в Воронцовском переулке, дом где мы жили, рушится, его подперли балками, но по-прежнему в этих бывших конюшнях живут люди. Уже другие, но все также с удобствами во дворе. Однако, что бы ни случилось с нашим домом, кирпич из храма, положенный когда-то старым одесситом Mатвеем Андриановичем Kрыжановским, уцелеет.

СПРАВКА
Михаил Ландер (1926–2020)
Родился в 1926 году в Одессе. В 1940 поступил в Одесскую Военно-Морскую спецшколу. В 1941 с началом войны школу эвакуировали, курсантов, проходящих практику на кораблях, оставили служить (по желанию). Службу начал на тральщике «Гарпун» 2-го дивизиона 2-й бригады траления. В 1943 году (апрель-ноябрь) прошел СКОС (срочные курсы офицерского состава) и младшим лейтенантом вернулся на свой корабль командиром БЧ-1 (штурманом). Демобилизовался в 1946 в чине капитан-лейтенанта. В том же году поступил на работу в Черноморское морское пароходство, закончил Одесское мореходное и Мурманское Высшее Морское училище. В 1979-81 гг. окончил Академию торгового мореплавания, получил международный диплом капитана дальнего плавания. Командовал крупнотоннажными кораблями всех типов, работал капитаном в зарубежных компаниях. Последние 25 лет возглавлял пассажирские суда.
С мостика сошел в 1994 году. В 1995 переехал в Америку. В Америке перегонял океанские яхты заказчикам с заводов-изготовителей. Окончательно ушел на берег в 1998 г. и поселился в Майями.
Среди всех медалей и орденов – пять боевых: две медали «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Отечественной Войны 1ст., орден Красного Знамени. Имеет Английский Морской Крест – «За храбрость на море».