Большой Фонтан, 1991-1935

Борис Херсонский

1

Трамвай, напоминающий открытую
дачную веранду, перемещается
со скоростью, позволяющей
забыть о недвижности
июньского жаркого воздуха.

Окон в трамвае нет.
Перила на фигурных столбиках -
на уровне подбородка;
трудно удержаться,
чтобы не "выставить голову" -
действие, запрещенное
правилами и мамой.

Табличка, на которой
нарисован герой, ломающий
столб собственной головой,
выдвинувшейся из трамвая,
помнится и сейчас.

Голоса мамы не слышу.
Не слышу трамвайных колес.
Беззвучно, безмолвно прошедшее.

Когда впадаешь в беспамятство,
звуки исчезают последними.

Когда обращаешься к памяти -
звуки остаются в глубине.

Мне нет и семи. Мы едем на дачу,
Нашу хозяйку зовут
Анна Романовна,
помню ее лицо, фигуру, походку.
Ее голос и смысл слов,
которые она говорила - исчезли.

2

Чуть позднее, подростком,
теряешь ощущение ценности
шоколадных гладких камешков
и матовых кусочков стекла,
незатейливых в общем-то раковин,
да и просто песка,
то раскаленного, жгущего стопы,
то - тяжелого и влажного,
у самой воды, на котором
(и из которого) строятся
лучшие песочные замки и пекутся
лучшие песочные пироги.

А вода, то прозрачная и холодная,
то теплая и мутная,
а потому скрывающая от глаза
скудеющие проявления жизни
(а помните - морские иглы,
прячущиеся в водорослях у скалок,
ведь были же скалки,
иногда удавалось увидеть
морского конька,
обвившего хвост колечком
вокруг вертикального,
колеблемого стебля,
а коренастые крабы,
расставив клешни, бочком
продвигались к укрытию).

3

Ненадежная местность. То и дело
сползали вниз по обрыву пласты земли
вместе с нехитрыми постройками.
Перед людьми неожиданно
открывался новый пейзаж.

Было естественно предполагать,
что через несколько лет
все остальные жилища
медленно опустятся вниз,
а стены и крыши,
сморщиваясь и складываясь,
останутся россыпью
беленого известняка, досок,
шифера и (или) толя,
разобщенные фрагменты
рухнувшего остова времени.

4

Беззвучно едет цветной,
открытый, неимоверно
длинный вагон трамвая,
мимо построенных в начале века
(еще бельгийцами) станционных
домиков (а они и поныне -
стоят), мимо бывшей
католической часовни,
вот выходят из нее ксендз
и несколько женщин, мимо
расцветающих, отцветающих
и плодоносящих деревьев,
снег и солнцепек, и золотые листья,
все смешалось, улыбается
Анна Романовна, бабушка
дает инструкции (отрежь хлеб,
не этот хлеб, не этот нож,
не так режешь), детвора
обступила корзинку, в которой
кошка вылизывает новорожденных,
обреченных на смерть котят
(одного, рыжего, ей оставят),
камрад Элизе идет рядом
с моим отцом-подростком,
растолковывая ему премудрость
немецкой речи, с которой
ему предстоит познакомиться ближе
во время войны, почтенный
протоиерей-миссионер Петр Орлов
присматривает на правах
сторожа (или дворника?) за дачей
зятя-немца ( священника расстреляют,
зятя с женой - вышлют в 24 часа)...

5

Осень, дачная аллея,
россыпь листьев на земле,
свет янтарной каплей клея
застывает на стволе.

Распластался по оградам
красный дикий виноград,
приподнялся по фасадам,
что глядят из-за оград.

Жизнь течет, впадает в детство,
ставит на голову дом,
смерти близкое соседство
принимается с трудом.

Как соседние строенья
тишина и вышина,
за минуту до прозренья
темнота не так страшна,

но пока на наши плечи
легкость крыльев не легла,
будем радоваться встрече
и сипеть вокруг стола.

Свет янтарной каплей клея
застывает на стволе...
Осень, дачная аллея,
россыпь листьев на земле.